Неточные совпадения
Ужас! Она не додумалась до конца, а торопливо оделась, наняла извозчика и
поехала к мужниной
родне, не в Пасху и Рождество, на семейный обед, а утром рано, с заботой, с необычайной речью и вопросом, что делать, и взять у них денег.
Проходит еще три дня; сестрица продолжает «блажить», но так как матушка решилась молчать, то в доме царствует относительная тишина. На четвертый день утром она
едет проститься с дедушкой и с дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда.
Родные одобряют ее. Возвратившись, она перед обедом заходит
к отцу и объявляет, что завтра с утра уезжает в Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.
— Как же! дам я ему у тетки
родной в мундире ходить! — подхватила тетенька, — ужо по саду бегать будете, в земле вываляетесь — на что мундирчик похож будет! Вот я тебе кацавейку старую дам, и ходи в ней на здоровье! а в праздник
к обедне, коли захочешь, во всем парате в церковь
поедешь!
Устенька навсегда сохранила в своей памяти этот решительный зимний день, когда отец отправился с ней
к Стабровским. Старуха нянька ревела еще с вечера, оплакивая свою воспитанницу, как покойницу. Она только и повторяла, что Тарас Семеныч рехнулся и хочет обасурманить
родную дочь. Эти причитания навели на девочку тоску, и она
ехала к Стабровским с тяжелым чувством, вперед испытывая предубеждение против долговязой англичанки, рывшейся по комодам.
— Ну-ну, не ври, коли не умеешь! — оборвал его Мыльников. — Небось в гости
к богоданному зятю
поехал?.. Ха-ха!.. Эх вы, раздуй вас горой: завели зятя. Только
родню срамите… А что, дорогой тестюшка каково прыгает?..
— Да ведь это мой
родной брат, Аннушка… Я из гущинской семьи. Может, помнишь, года два тому назад вместе
ехали на Самосадку
к троице? Я с брательниками на одной телеге
ехала… В мире-то меня Аграфеной звали.
В тот же день, после обеда, начали разъезжаться: прощаньям не было конца. Я, больной, дольше всех оставался в Лицее. С Пушкиным мы тут же обнялись на разлуку: он тотчас должен был
ехать в деревню
к родным; я уж не застал его, когда приехал в Петербург.
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь
ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (
к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти
к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец
родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
— Русские вы, а по-русски не понимаете! чудные вы, господа! Погодить — ну, приноровиться, что ли, уметь вовремя помолчать, позабыть кой об чем, думать не об том, об чем обыкновенно думается, заниматься не тем, чем обыкновенно занимаетесь… Например: гуляйте больше, в
еду ударьтесь, папироски набивайте, письма
к родным пишите, а вечером — в табельку или в сибирку засядьте. Вот это и будет значить «погодить».
Степан Михайлыч решил, что молодым надо объездить
родных по старшинству, и потому было положено, что завтра молодые
поедут к Аксинье Степановне Нагаткиной, которая и отправилась домой в тот же день после обеда; с ней
поехала и Елизавета Степановна, чтоб помочь в хлопотах по хозяйству для приема молодых
к обеду.
— Ты, землячок, поскорее
к нашим полям возвратись… легче дышать… поклонись храмам селенья
родного. О, я и сам уеду… Все
к черту! Фрей,
едем вместе в Сибирь… да…
В это время Львов узнал о ее положении и поспешил
к ней. Соня обрадовалась ему, как
родному, и, узнав, что отец с труппой в Моршанске и что в Тамбове, кроме дворника Кузьмы с собакой Леберкой, в театре никого нет, решила
поехать к отцу по совету Львова. Он проводил ее — Соня была слаба и кашляла кровью.
Иванов (волнуясь). Голубушка моя,
родная моя, несчастная, умоляю тебя, не мешай мне уезжать по вечерам из дому. Это жестоко, несправедливо с моей стороны, но позволяй мне делать эту несправедливость! Дома мне мучительно тяжело! Как только прячется солнце, душу мою начинает давить тоска. Какая тоска! Не спрашивай, отчего это. Я сам не знаю. Клянусь истинным богом, не знаю! Здесь тоска, а
поедешь к Лебедевым, там еще хуже; вернешься оттуда, а здесь опять тоска, и так всю ночь… Просто отчаяние!..
Впрочем, тетушке Аглае Михайловне больше и делать нечего, как пересчитывать по пальцам
родню; она-то и протурила меня
ехать к нему, прошлого лета, в Духаново.
—
К Белбородке!.. всё ему! А зачем!.. у него и без нас много! Эх, молодцы, кабы вместо того, чем везти туда, мы его роспили за здравье
родной земли!.. что бы вам моих казачков не попотчевать? У них горло засохло как Уральская степь… ведь мы с утра только по чарке браги выпили, а теперь
едем искать Палицына, и бог знает, когда с вами опять увидимся…
Долго, долго
ехали мы, пока не сверкнул маленький, но такой радостный, вечно
родной фонарь у ворот больницы. Он мигал, таял, вспыхивал и опять пропадал и манил
к себе. И при взгляде на него несколько полегчало в одинокой душе, и когда фонарь уже прочно утвердился перед моими глазами, когда он рос и приближался, когда стены больницы превратились из черных в беловатые, я, въезжая в ворота, уже говорил самому себе так...
Бенни стал упирать на то, что его вызывают одного, но Ничипоренко отвечал, что это, очевидно, или недосказанность, или пустая деликатность
к нему, потому что знают, что он, между прочим, желает повидаться с
родными; но что он этой деликатности не принимает и непременно
едет назад.
Дома меня ожидали недоумение и, пожалуй, насмешки жены, унылый верхний этаж и мое беспокойство, но это в мои годы все-таки легче и как-то
роднее, чем
ехать двое суток с чужими людьми в Петербург, где я каждую минуту сознавал бы, что жизнь моя никому и ни на что не нужна и приближается
к концу.
Любочка. Ну, как ты хочешь, Anatole? Ведь все
родные, друзья только самые близкие, и то мы стольких обидели! Так что ж,
поедем к папа? А оттуда уж прямо… Как подумаю, через двенадцать дней уж за границей… Как славно!
Даша.
К вам, батюшки, собралась
ехать, опять жить с вами, с моими
родными.
Я сначала и поверил, а потом люди их стали болтать, что, когда она туда прибыла, так он ей нанял особую маленькую квартиру, и что ни
к невесте, ни
к ее
родне даже и не представлял, и что будто бы даже старуха и на свадьбу не была приглашена, и что уж после сама молодая, узнавши, что у ней есть свекровь,
поехала и познакомилась, и что тесть и теща ему за это очень пеняли.
Надя. Ваша правда. Если я и ошибаюсь, мои мысли внушены мне любовью
к матери, тут не может быть ничего смешного. Тот, которого называют моим отцом — Всеволод Серпухов, он не мог быть моим отцом. Говорят, он был человек с благородным характером, — и должно быть, это правда, когда моя мать так любила его, что
поехала к его
родным после его смерти. Такой человек не мог бы иметь любовницею любимую женщину и если б он был мой отец, моя мать была бы законною его женою.
Но мне пришло в голову: как же в самом деле
поехала бы ваша мать
к родным Всеволода Серпухова, если бы была его любовницею?
Отыскал Евграф Макарыч знакомую купчиху, попросил ее за сваху быть. Без свахи нельзя — старозаветный обычай соблюсти необходимо. Решили после ярмарки
ехать в Москву и там свадьбу играть. По-настоящему жениху бы с
родней надо было
ехать к невесте, да на это Макар Тихоныч не пошел бы… Гордыня!..
Поедет такой богатей
к купцу третьей гильдии… Как же!..
— Знаю, — отвечал Колышкин. — Как Ветлугу не знать? Не раз бывал и у Макарья на Притыке и в Баках [Селения на Ветлуге, в Варнавинском уезде Костромской губернии.]. И сюда, как из Сибири
ехали —
к жениной
родне на Вятку заезжали, а оттоль дорога на Ветлугу…
На Низ ли
поедет, в верховы ли города, в Москву ли, в Питер ли, везде и
к мало знакомому раскольнику идет он, как
к родному.
Я помню живо: в самый Новый год
Она мне пишет: «Я одна скучаю.
Муж
едет в клуб; я выйду у ворот,
Одетая крестьянкою, и
к чаю
Приду
к тебе. Коль спросит ваш народ,
Вели сказать, что из
родного краю
Зашла
к тебе кормилицына дочь.
Укутаюсь — и не заметят в ночь».
И у них с Кромсаем завязалась тесная дружба, а
к тому же в посту на Кромсая нашло благочестие и рачительство: он пришел
к священнику и сказал, что вот у них дома ни у кого хлеба нет, и муки
к Благовещенью собрать не у кого, и того гляди опять в этот год придется без просвир сеять; а потому Кромсай надумал —
ехать на своей лошади
к родным, в сытые места, и там муки напросить, а кстати самому в городе от куричьей слепоты и от вередов лекарства попросить.
— Из театра со всей твоей нареченной
родней к тезке
к твоему
поехали,
к Никите Егорову, — сказал Дмитрий Петрович. — Поужинали там, потолковали… Час второй уж был… Проводил я невесту твою до́ дому, зашел
к ним, и пошли тут у нас тары да бары да трехгодовалы; ну и заболтались. Не разгони нас Татьяна Андревна, и до сих бы пор из пустого в порожнее переливали.
Устроивши главные дела покойного Марка Данилыча, Чапурин, несмотря на просьбы новой своей дочки, собрался в путь-дорогу в свои
родные леса. Аграфена Петровна с ним же
поехала. Страшно показалось Дуне предстоявшее одиночество, особенно печалила ее разлука с Груней.
К ней теперь привязалась она еще больше, чем прежде, до размолвки.
Мысли у Гусева обрываются, и вместо пруда вдруг ни
к селу ни
к городу показывается большая бычья голова без глаз, а лошадь и сани уж не
едут, а кружатся в черном дыму. Но он все-таки рад, что повидал
родных. Радость захватывает у него дыхание, бегает мурашками по телу, дрожит в пальцах.
И еще сильнее я почувствовал эту его грусть, когда через несколько дней, по телефонному вызову Антона Павловича, пришел
к нему проститься. Он уезжал в Москву, радостно укладывался, говорил о предстоящей встрече с женою, Ольгой Леонардовной Книппер, о милой Москве. О Москве он говорил, как школьник о
родном городе, куда
едет на каникулы; а на лбу лежала темная тень обреченности. Как врач, он понимал, что дела его очень плохи.
Едет Евдоким
к предводителю, от предводителя
к исправнику. Весь уезд объездил, и все ему одно и то же: «Служи, не имеем права». Что тут делать? А из завода письмо за письмом, депеша за депешей. Посоветовала
родня Евдокиму послать за мной. Так он — веришь ли? — не то что послал, а сам прискакал. Приехал и, ни слова не говоря, сует мне в руки красненькую. Одна, мол, надежда.
— Да, уезжаю. Доктор уверил отца, что мне это после болезни необходимо. Кроме того, отец давно хотел, чтобы я
поехал за границу и заехал в Париж,
к моему двоюродному дяде, которого он любит как
родного брата. Теперь случай представился, я выхожу в отставку и
еду.
При наступающем обновлении меблированных комнат разве не покидает свою каморку какой-нибудь бедняк студент, которому не выпал счастливый жребий
ехать на вакационное время
к помещику — обучать всякой премудрости его детище, и осталось переноситься одними грустными думами в отдаленные
родные края...
— Щенят этих забрал, потом, значит, — ходу! Дядя-то мой
родной, у него я жил… Да… Во весь карьер поскакал. Глядь, она катит… Н-да!.. Катит. А он, дядя мой
родной, домыслил, — мостом не
поехал, а через воду поскакал. Я только забыл, целовальник какой был… Ну, хорошо! Привез
к нашему ко двору…
Мигурского судили и приговорили за побег
к прогнанию сквозь тысячу палок. Его
родные и Ванда, имевшая связи в Петербурге, выхлопотали ему смягчение наказания, и его сослали на вечное поселение в Сибирь. Альбина
поехала за ним.
— Вот это и есть самое главное! Я его узнаю и понимаю: как ему там ни хорошо, но тем не менее он чувствует, что «есть минуты», — я понимаю эти минуты… Это когда человеку нужна
родная, вполне его понимающая душа… Я ему благодарен, что он в этих размышлениях вспомнил обо мне, и я
к нему
еду.